Мир вокруг меня

Бреду по улице, моросит дождь, редкие прохожие оборачиваются в недоумении. В зеркальной витрине натыкаюсь на отражение обмороженного попугая – только что облитые лаком и дождем волосенки дыбятся в разные стороны, тут же убого торчат белые цветочки.

На фига эти дурацкие цветочки, недоумеваю, что они делают в моей голове?

Да это же свадебная прическа, свадьба у меня сегодня!

Не забыть бы про эту свадьбу, пора домой поворачивать.

Жаль, не будет среди гостей Алки. Алка еще вчера отчаянно завывала в телефонную трубку, а потом заявила, что не приедет смотреть на это самоубийство.

Алка терпеть не может Мотю.

Все мои друзья терпеть не могут Мотю.

Я сама терпеть не могу Мотю – вот что самое страшное.

 

ххх

Вообще-то, он Модест – Модест Полешкин, но его все называют Мотей.

Ему нет тридцати, но он толстоват, лысоват, маменькин сынок и жутчайший сноб.

Однако его родители – аристократы в первом поколении, – не разделяют моих убеждений. Они уверены, что Мотя – мировое сокровище и запредельная мечта каждой девушки.

О, они тоже интересные люди. Выходцы из одной деревни, терпеть не могут своих деревенских родственников – стыдятся.

Я вообще с трудом понимаю, как эта родня оказалась сегодня допущенной к нашей свадьбе – вероятно, чтобы быть раздавленной мощью и великолепием аристократичной семьи Полешкиных.

Супруг Полешкин – вечно лоснящийся боров, – называет супругу Таточкой, онаего пупсиком и Котиком.

При этом они вечно ругаются, вечно болеют, но их болезни тоже носят исключительно аристократические названия: мигрень, скажем, или подагра.

 

ххх

Первый раз я увидела их на даче, где мы с Алкой жили у моих предков после благополучно сданной сессии.

Папа недавно перенес сложную операции, и мама шепотом мне рассказывала, как она хотела, чтобы папу оперировал только профессор Квашневский – местное светило медицинской науки.

Оперировал он не всех, и очередь к нему была расписана едва ли не на ближайшую пятилетку.

Мама целую неделю подкарауливала Квашневского у его клиники, где и познакомилась с его водителем – добрейший души человек!

Правда, добавила мама, пришлось снять с книжки все деньги и еще продать ковер, чтобы заплатить. Кому, Квашневскому?! Да нет, водителю.

Ведь папино здоровье дороже, а водитель – милый такой! – как-то уговорил профессора взяться за папу.

Теперь вот его семья – водителя, – каждую неделю приезжает к нам на дачу за ягодками – вон уже ведро полное дожидается.

 

Пока основное семейство Полешкиных паковало упомянутое ведро в машину, Мотя пытался задавить нас с Алкой своим  интеллектом.

Поначалу он изъяснялся прозой, невероятным образом сгребая в одну кучу и тему масонства, и биоэнергетику, и уж совсем ни к селу ни к городу, Ницше и Шпенглера.

Затем плавно перешел к собственной поэзии.

Тут Алка сломалась.

«Ну, все, – невежливо фыркнула она, – я пошла полоть вашу морковку!»

«Написала Зойка мне письмо, а в письме два слова «Не скучай!»..» – донеслось с грядки ее нарочито громкое исполнение раннего Розенбаума.

«Какая вульгарность!» – передернулся Мотя и возобновил чтение самого себя.

Из последних сил я изображала гостеприимство, за что в последствии и поплатилась.

Открыв во мне благодарную слушательницу, Мотя теперь наведывался к нам едва ли не ежедневно.

 

…«Лерочка, – всплакнула мама, когда мои каникулы подошли к концу, – опять уезжаешь! Может, переведешься в наш университет? Татьяна Михайловна Полешкина возглавляет приемную комиссию – она бы помогла тебе!»

«Ну, что ты, мамуля, – я прижалась к ее худеньким плечам, – ведь уже совсем немного осталось. Зато я сэкономила тебе последний ковер!»

 

ххх

Мотя продолжал общаться со мной в одностороннем порядке – огромными письмами, из которых следовало, что его окружают сплошные хамство, невежество и вульгарность.

Это означало, что с моим отъездом вокруг не осталось ни одной дуры, способной выдержать общество Моти большими дозами.

Впрочем, мне было сейчас вообще не до Моти – я влюбилась.

Точнее, влюбилась-то уже давно, но считала, что  шансы на успех не превышают нулевой отметки: внимания Вадика Кострова добивались более эффектные девушки факультета.

Особенно активно старалась костровская одногруппница – тощая и бледная, как моль, блондинка с пышной грудью.

В общем, я особенно не терзалась и занималась учебой. Но с этого года ситуация резко переменилась.

 

…Дело было на собрании факультета. Рядовое собрание, где решалась всякая ерунда: повышение успеваемости, общественная работа, подготовка к какому-то университетскому фестивалю и прочее.

«Вроде бы все охвачено, – подвел, наконец, черту председатель собрания, – у кого-нибудь есть вопросы, предложения?»

Толпа радостно соскочила с мест, готовая бежать в раздевалку.

Моль принялась подкрашивать губы.

Вдруг раздался громкий костровский голос: «У меня есть предложение!»

Все разочарованно плюхнулись на места.

«У меня есть предложение» – уже тише повторил Костров, почему-то глядя на меня в упор и медленно краснея.

Я застыла на месте в предчувствии небывалого грома. И гром грянул.

«У меня предложение к Валерии Симоновой выйти за меня замуж!»

Что было дальше – помню смутно. Как в тумане, увидела еще сильнее побледневшую Моль, которая сейчас чудом не проглотила свой тюбик с помадой.

И как в тумане прозвучал голос офигевшего председателя: «Но этого вопроса не было в повестке собрания!»

 

…Мало известная широкой общественности в течение трех курсов, я теперь стала знаменитостью: на меня все показывали пальцем – вон, эта и есть та Симонова…

А Костров мне потом рассказывал, что давно пытался со мной подружиться ближе, да не решался подойти ко мне: очень уж я выглядела неприступно.

После года нашего с ним дружеского общения мы, действительно, решили пожениться. Правда, летом.

А весной Костров уехал на преддипломную практику в какой-то отдаленный городишко.

Туда же увязалась Моль, но меня это мало волновало: каждый день я получала от Кострова письма.

А однажды пришла телеграмма: «Срочно приезжай!»

 

ххх

Почему-то он не встретил меня на вокзале, но я быстро нашла общежитие, где жили практиканты.

В комнате Кострова на единственной кровати сидела Моль – она была в его рубашке и курила сигарету:

«Он побоялся сам тебе говорить, – усмехнулась Моль, – но если хочешь, можешь его дождаться…»

 

ххх

Я купила билет сразу к себе домой и всю дорогу перебирала в уме разные виды самоубийства.

Первым, кого встретила в родном городе, был Мотя. Он стоял на автобусной остановке, близоруко щурился и жевал какую-то булку.

«Мотя!» – я бросилась к нему на грудь и разревелась. Он растерянно гладил меня одной рукой, второй продолжая держать свою булку.

Впервые в жизни он молчал – говорила я.

Говорила про ненавистного предателя Кострова, про Моль, про то, что вокруг сплошное хамство, невежество и вульгарность.

«Лера, – наконец, высокопарно произнес Мотя, – я прощаю все, что было в вашем прошлом – будьте моей женой»

 

ххх

Семья Полешкиных на удивление спокойно отнеслась к этому Мотиному замыслу – я-то считала, что они должны ненавидеть любую женщину, посягнувшую на их сокровище.

Видимо, они понимали, что рано или поздно Мотя захочет жениться. Из всех зол я была наименьшим: при всем желании не смогла бы вытащить его из под крепкой материной подошвы под свой слабенький каблучок.

Кроме того, в семью Полешкиных явно требовался домашний козел (коза) отпущения – я так же годилась и на эту роль.

В общем, папа Полешкин подсуетился и в местном загсе нам назначили свадьбу уже через неделю.

…Накануне я позвонила Алке. Услышав мой голос, она разревелась в трубку. И рассказала, что только сегодня вернулась из того города, где практиковался Костров.

 

…Короче, хватились меня не сразу, справедливо полагая, что я провожу время с любимым мужчиной.

Затем Алка все же решила туда сама прогуляться и напомнить мне о предстоящей сессии.

Костров меня в глаза не видел, дозвониться до меня уже давно не мог и никакой телеграммы не посылал.

Припертая к стенке Моль впала в истерику и призналась в своих проделках.

 

…Все это напоминало примитивный сюжет из мыльной оперы и уже не имело никакого смысла: завтра я должна буду стать Полешкиной.

Я даже накануне вяло приняла ряд условий: научиться варить овсяную кашу, драить полешкинскую квартиру, не слишком часто бегать к своим родителям и не общаться с невежественной особой Алкой.

В общем, это было, действительно, самоубийство.

 

ххх

…Я основательно продрогла, от свадебной прически ничего не осталось, кроме жалких цветочков.

«Лера, где вы были!» – взвизгивает моя без пяти минут свекровь, явно предвкушая очередной приступ мигрени.

Мама испуганно подает мне платье.

Папа молча сидит в углу, смотрит в окно и барабанит пальцами по стеклу.

Сославшись на прихватившее сердце, наотрез отказывается ехать с нами в загс.

 

ххх

Регистраторша сонным голосом зачитывает свою привычную речь.

Я изучаю брошку на ее тощей груди. Скорей бы уж закончилась эта процедура!

«…Согласна ли невеста?» – доносится до моего сознания.

Нет, вероятно, это спрашивают какую-то другую невесту – при чем тут я?

Брошка меня интересует все сильнее.

«Согласна ли невеста?» – вопрос повторяется.

Мотя больно толкает меня локтем, Полешкина что-то злобно шипит, деревенская родня на заднем плане откровенно ликует

 

И тут снова раздается удар грома.

«Она не согласна!» – произносит рядом чей-то запыхавшийся голос.

Расталкивая гостей, ко мне рвется Костров, за его спиной маячат совершенно взмыленные Алка и мой папа.

Костров уже возле меня.

«Она не согласна!» – снова говорит он и закрывает меня от Моти своей широкой спиной.

…Немая сцена по Гоголю.

 

 

 

К ОБЩЕНИЮ ГОТОВА

No related posts.